Поворот круга

       Судьба имеет манеру предлагать нам обстоятельства, не имеющие ничего сходного с нашим предыдущим опытом. И прежде, чем пытаться тронуть неведомые дотоле в себе струны, или восполнить отсутствие дарований простой суровостью героизма, начнем с того, что снова вспомним недавние советские времена, а в них - много страдального руководителя "советского типа" - чья должностная доля была непредсказуема.
       Считалось, что знание конкретного производства есть дело второстепенное и наживное, главное же - умение руководить людьми, ставить перед ними намеченные партией задачи и доводить установленные планы. Вчерашний начальник тюрьмы мог сделаться директором оперного театра, успешно применяя методы работы с "контингентом" к творческому коллективу.
       Чтоб не оплошать сгоряча по причине некомпетентности в процессах, к которым впопыхах приставлен, такой руководитель, как правило, начинал свою деятельность на новом месте с ремонта. То есть не с "ремонта" в смысле переустройства производственной системы, а с ремонта обыкновенного, побелочно-покрасочного, можно и небольшого, косметического, но лучше - грандиозного, капитального. О, восторженная поэзия наших ремонтов! Снос одних перегородок и возведение других, ступающие по коридорам, как клоуны на ходулях, заляпанные колерами стремянки, перемещение (временно) бухгалтерии в архив и архива в уборную (чтоб забыть о нем там навсегда). Затеяв пертурбацию, приблизив ситуацию к экстремальной, выпустив из клеток бешеных псов неразберихи и суматохи, новый начальник затем твердой рукой укротителя усмирял их и возникал перед потрясенным коллективом весь в белом, в сиянии своего административного гения, ни у кого не оставляя сомнений в праве руководить.
       Не был, признаюсь, исключением в этом плане и я.
       Земную жизнь пройдя до половины, - как сказано у Данте, - после лет, проработанных на пыльной заводской окраине, я очутился под сенью роскошных патриархальных платанов Екатерининской улицы, где размещалось мое новое поприще - маленькое издательство, молотившее тогда банальную бланковую продукцию, которой кормилась священная бюрократическая корова.
       Старые помещения "контры", ютившейся в здании, сооруженном, судя по витым монограммам над почерневшими воротами, не позднее середины прошлого (XIX-го) столетия, на самом деле нуждались в неотложном обновлении, грозя в противном случае уже не войти в следующий реестр городских построек.
       При всей фарсовости представленных сценок, ремонт обладал скорее всеми признаками драмы, и был для руководителя чем-то вроде пробного камня, на котором подвергались испытанию его деловые качества.
       Сейчас, чтобы сделать ремонт, нужны, как говорил Бонапарт о войне - три вещи: деньги, деньги и еще раз деньги. Но в эпоху плановой экономики -которая, неповоротливо оступаясь, рушила всякие начинания не хуже любой войны - мало было иметь на счету необходимые суммы, эти деньги должны были проходить по соответствующей статье расходов и подтверждаться лимитами ремонтно-строительной организации, в план работ которой следовало вписаться заблаговременно, чтобы рассчитывать на ее услуги в перспективе будущего года, следующей пятилетки или второго пришествия.
       Понятно, столько ждать я не мог - не надеясь прожить так долго - и потому, минуя кривоколенные переулки согласований, пошел прямиком к главному бухгалтеру горремтреста, с предложением взамен непланового ремонта издательства обеспечить трест учрежденческой документацией, которая была не менее дефицитной, чем строительный кирпич и приравнивалась едва ли не к стратегическому сырью в стране, обожавшей бумажную отчетность.
       Главбух отнесся к моему замыслу с плохо скрываемым восхищением, и через несколько дней, для уточнения объема предстоящих работ, в издательство явился расторопный прораб. С интересом оглядывая осевшие стены, он картаво сыпал попутными замечаниями, словно перекатывая во рту камушки, применяемые для дикционных упражнений.
       Звали прораба Эдуард Гурвиц.

       Вспоминая тех, кому в силу таланта или обстоятельств суждено было возвыситься, кого случилось знать в пору, когда были они в рост с обыкновенными людьми, невольно пытаешься отыскать там те черточки, которые после, укрупнившись, образовали черты всем известного лица.
       Но наш интерес к "жизни замечательных людей" удовлетворяется внешним описанием узорных загогулин, оставляя за пределами понимания тайные процессы, превращающие опухоль в жемчужину.
       Как странно бывает видеть их фотографии, сделанные в детстве: вот этот мальчик с игрушечной винтовкой - Джавахрлал Неру, а этот карапуз в платьице - Джек Лондон... Так спеленутый бутон таит внутри биологическую пружину, расправящую в свой час упругие полотнища лепестков.
       Желающая всяческого добра своему дитяти мамаша, показывая портреты в книжке, наставляет: "Учись хорошо, Боря, и тоже станешь…" Кем? Чему можно научиться у избранника небес? Да и так ли уж привлекательны их многотрудные земные судьбы?

       Ремонт наш, между тем, шел своим чередом - шагая в видавшей виды в синей спецовке, источая щекочущий аромат гашеной извести, громко ухая молотками в пустых, ставших необычно высокими пространствах, - и было в нем что-то веселое, праздничное.
       Как и положено, по ходу его возникали всевозможные непредвиденные обстоятельства - бригады перебрасывались на другой объект, не оказывалось на складе то того, то другого (Нет гвоздей -лупи шурупы!) обнаруживалась необходимость войти в положение и проявить понимание, подписывались процентовки на условно выполненные объемы и безусловно извлекались из сейфа бутылки коньяка. Такова была система, и даже лучшие - а прораб РСУ-5 Гурвиц считался одним из лучших в тресте - не могли преодолеть эти "диалектические" законы.
       Когда ж, наконец, после трехмесячных усилий, ремонтные работы были успешно завершены, благодарный заказчик, наскоро обтерев мокрыми тряпками столы, накрыл подрядчику "поляну", чтобы в такой незатейливой форме выразить ему свою, не знающую границ, признательность.
       И если прежде наши беседы не выходили за пределы дюймовых досок, то за столом, где каждый распахивается шире, тесный прорабский пиджачок Гурвица затрещал по всем швам, - блистая эрудицией (созвучной фонетике его имени), он цитировал Ницше, декламировал Гейне и даже изречения доктора Геббельса, который был не совсем дурак, приходились к месту в его сардонической, насмешливой речи.
       Такая разносторонняя начитанность была, в общем, свойственна советской интеллигенции, не замыкавшейся в рамках профессионального предмета, но имелась в высказываниях прораба некоторая внутренняя целостность, которая придает разрозненным понятиям характер убеждений.
       Или это кажется мне таким сейчас.
       Гурвиц пришел на "банкет" вместе с начальником участка Виктором Кушем. По причинам, о которых можно было судить, исходя из описанных условий, они собирались покинуть РСУ и подыскивали работу, что могла бы обеспечить простор для самостоятельного полета. Ответственности они не боялись, но и чужой поклажи таскать на своем горбу больше не желали.
       Я пообещал содействовать им в поисках, используя свои связи, и несколько раз после этого мы встречались, когда как будто наклевывались подходящие варианты, но потом пути наши постепенно разошлись.
       Через какое-то время стали говорить, что Гурвиц организовал благополучный кооператив "Экополис", но поток событий, бурливших тогда на расколовшихся, как дрейфующая льдина, просторах нашего отечества, захлестнул этот, не представлявшийся судьбоносным, факт...

       Пролетарскому государству - если пользоваться бывшей в употреблении неадекватной терминологией - суждено было погибнуть от одного из своих "завоеваний" - сделавшегося доступным широким массам образования.
       Не зря церковь когда-то пыталась представить книгопечатание как дьявольское изобретение. "Неграмотный - что слепой", - любая ортодоксальная идея охотнее водительствует слепцами, не ведающими упрека бессловесными исполнителями воли, которым достаточно одной коллективной веры.
       Но большевики открыли ящик всеодаренной Пандоры, "прекрасного зла", - то ли понадеявшись, что понукаемое газетными проповедями "знающее грамоте" стадо пойдет веселее, а скорее из необходимости, - чтоб "новый мир построить", требовались все-таки не только землекопы для рытья котлована, но и тысячи специалистов, владеющих сложными знаниями, основанными на фундаменте мировой культуры.
       Кто же мог думать, что всё так обернется? - что произнеся первое ликбезовское "А", повторяя корявое "Мы не рабы, рабы не мы", дойдет человек и до "Я" - индивидуального самосознания, озарится гордой латынью - "Ното sapiens", и поймет, что есть он мера всех вещей.
       И сделается ему невыносимо тупое ханжество пастырей, и разобьет он унылый черепок догмата, и не захочет больше быть послушной глиной в чужих руках и сам возьмется обжигать горшки. И повернется мир подобно гончарному кругу, и снова- кто был ничем, станет всем.

       Однажды в мае, когда душисто зацветает, развешивая пухлые гроздья, одесская белая акация, солнечным утром на Греческой улице я, что называется нос к носу, столкнулся с Эдуардом Гурвицем.
       Я не видел его уже несколько лет и даже не сразу узнал - какие-то неуловимые перемены произошли в его облике, хотя по-прежнему сохранял он застенчивую повадку советского инженера.
       Мы поздоровались, и я принялся расспрашивать о делах, любопытствуя, где он сейчас, чем занимается.
       - Да вот, - несколько смущаясь, ответил Гурвиц, - иду в первый раз на новую работу.
       - И куда, если не секрет?
       - Какой уж тут секрет! Председателем Жовтневого райисполкома...
       Сказать, что я был ошеломлен, значит ничего не сказать. Конечно, как и все в Одессе, я слыхал о некоем Гурвице - кооператоре, беспартийном, еврее,- который сцепился с номенклатурными бонзами и победил в титанической борьбе, но мне и в голову не приходило отождествить его с тем, пусть и склонным к неординарной философии, но рядовым прорабом, который был занят когда-то на ремонте моего издательства.
       И вот этот, уже становившийся одесской легендой человек, стоял передо мной и с гимназической неловкостью отвечал на мои праздные вопросы!
       Я восхищенно пожал ему руку и пожелал удачи...
       Так в Одессе начиналась эпоха Эдуарда Гурвица.

       Не упругим - как иным представляется - цирковым трамплином, который подбрасывает акробата под купол, где нужно уцепиться за блистающую никелем трапецию, стала для него деятельность в Жовтневом, а напоминающий атомную решетку арматурой строительных лесов.
       Как хотелось бы здесь притянуть за уши внушительный и не требующий особых толкований образ "ремонта" и насадить на его ось дальнейшее качение сюжета, но ни о каком ремонте речи идти не могло - ибо то, что существовало прежде, было не более как картонной декорацией, не имевшей реального объема.
       И Гурвиц выстроил на ее месте, в масштабах отдельно взятого района, рабочую модель нового местного самоуправления, показавшуюся жителям города столь привлекательной, что они не колеблясь отдали ему первенство, когда он, на конкурсной основе, заявил свои претензии на управление города в целом.
       Пожалуй, ни об одном его предшественнике не говорили в Одессе так много, как о Гурвице - никто из прежних предстоятелей не влиял таким непосредственным образом на жизнь города, как это стало возможным в новых условиях. Само слово - "мэр" - впервые зазвучало полноценно, без всякой иронии, в прямом соответствии с вложенным в него смыслом.
       Да и личность нового мэра, не походившая на прежнего времени маски с многозначительным выражением бумажного лица, обладала естественной мимикой, могла по-настоящему смеяться и страдать, а не делать обусловленные драматургией положения штатные гримасы. Его движения были угловаты и он не прятал их в драпировочных складках пурпурной императорской тоги - боясь запутаться - и не становился на котурны, чтоб казаться выше, чем есть на самом деле. Он напрочь был лишен актерства, позы, и ощущал себя скорее хлопотливым механиком сцены, озабоченным состоянием колосниковых блоков, плунжеров и поворотного круга, чем захлебывающимся от сознания собственной гениальности бенефициантом.
       Его, ставшая знаменитой, из анекдота присказка - на извечный вопрос:
       "Где взять деньги?" - "Из тумбочки", была сродни театрально-античному "Deus ex machine" - "Бог из машины" - столь же загадочное, но вполне объяснимо устроенное сверхъестественное вмешательство для развязывания безысходных ситуаций.
       Город преображался - как немолодая женщина расцветает в объятьях негаданной любви. Одесса вспоминала свою юность, озорную, ветреную, когда распахнутая сквозняком рама звонко осыпается стеклянным дребезгом, отворяя створы хлынувшей голубизне неба. Она снова светилась яичным желтком ракушняковых распилов, завивала лукавый локон плотничьей стружки. Ее фасады, только перекрашивавшиеся "при советах", слой за слоем, одевались розовым мрамором и отражались в зеркальных витринах, она парусила подолами полосатых навесов, и озадачивала головоломкой сцепленных в замок тротуаров. И только на Дерибасовской, перед "Домом книги", как памятник семидесятилетнего коммунистического хозяйствования, как напоминание, оставлен небольшой "асфальтовый" участок - латка на латке, колдобина на колдобине - потому что слишком быстро привыкаем мы к хорошему и забываем дурное.
       Не будем приписывать Гурвицу всё - складывались новые экономические отношения, не им, конечно, придуманные, формировалась частная собственность, несовместная с "ничейным" наплевательством, - но так уж это всё случилось, совпало, сплелось в единое полотно, что неотделимо теперь от его имени. Ему достались и хвала и хула переходного периода, и не с чем сравнивать, поскольку то, что началось при нем, до него не делалось, не могло происходить, а тех, кто явился после, будут сравнивать уже с ним.
       Время определит каждому свое место. Но ни о ком другом, никогда, не говорили при бытности, что делает он всё для того, чтоб и ему, как Дюку де Ри-шелье, благодарный город поставил памятник.

       Насколько, должно быть, мир выглядел бы сообразнее, если б в нем можно было обойтись без политики. Но, заботясь своим самоустройством, возводя Вавилоны государственности, человечество лишь потворствует властолюбцам, доверяя свои судьбы рвущимся к кормилу распорядителям.
       Давно уже не веря в политическое бескорыстие, наученные в том числе и печальным утопическим опытом, мы знаем, что распорядительность их всегда основана на логике личных интересов, что естественное право (Jus naturale) подменяется ситуативным законодательством, которое поворачивается, как пресловутое дышло, куда угодно вознице, а политическая "этика" - возведенная в ранг идеологии беспринципность - не имеет ничего общего с нравственным императивом. Макьявелли подвергался осуждению не за то, что проповедовал аморальные способы борьбы за власть, а потому, что высказал вслух то, о чем, зная, не говорят.
       Жизнь коротка и только безумец согласится употребить ее всю на согласование условий "общественного договора", не сохранив ни времени, ни сил для того, ради чего проходим мы круги ее. С сомнением относясь ко всякой власти, остается только уповать на некое случайное равновесие, сопряжение устремлений человеческих и притязаний "политических". Не помышляя о безупречной симметрии узора, присущей одним крыльям бабочки, - мы судим о наших политиках не в осуждение того, чего они добились для себя, но с признательностью, если оставят при этом еще что-то и для остальных нас...

       Сделавшись мэром, Гурвиц еще не имел политических навыков, не был искушен в тех подковерных играх, умение в которых приобреталось десятилетиями утаптывания тихих обкомовских коридоров, представляющихся в плане схемой фундаментального кроссворда.
       Дом - машина для жилья, - сказал Корбюзье. Казалось, направляй Гурвиц свои усилия на отлаживание городского механизма, и суждено ему долгое и прочное положение управителя Одессы. Не мажордомом в белых перчатках, а машинистом, не боящимся испачкать руки, чтобы питать двигатель, чтоб крутились колёса и циркулировало масло в системе.
       Выход в политический круг был связан с обстоятельствами энергетического кризиса (благополучно продолжающегося и по сей день). Одни строили при этом воздушные замки "незалежности", другие - скромные "хатынки" в Швейцарских Альпах. Пока Гурвиц возглавлял парламентскую делегацию в обреченную Ичкерию, чтоб наладить альтернативное нефтеснабжение, премьер Лазаренко выкачивал из российской "трубы" сотни миллионов в свой независимый карман.
       Всё заворачивалось смертельным узлом. Нефть, - если попытаться как-нибудь вообразить этот закованный в трубы фонтан, то лишь для немногих он представился бы золоченой спиралью с тембром валторны, для большинства же вышел бы похожим на гигантский стальной кукиш (кулак с большим пальцем, просунутым между указательным и средним), а для кого-то и змеиной породой удава - Воа Constrictor, с протекторным узором изворотливого тела, удушающим трагического прорицателя Лаокоона (с оглядкой на мраморную копию в Одессе), чтоб не препятствовал тот протаскивать в городские стены троянского коня, полая внутренность которого скрывает прославленных коварством данайцев. В любом случае это был один из тех узлов, которые вяжутся вовсе не для того, чтобы их развязывали.
       Нефть, - с каким брезгливым огорчением мы отираем ее со ступней, когда прибивает к пляжному берегу липкое, похожее на сгустки гнилой крови пятно. Опуская подробности, о которых впору судить экологической службе, ограничимся возможностями, предоставляемыми метафорой, - нефть, ее маслянистая черная волна, подгоняемая изменчивыми ветрами интриги, накрыла "лучшего мэра", невзирая на то, что имел он уже мандат от горожан на второй срок, и никакой Страсбург с его остывшими пирогами не принимался в расчет при дележе добычи...

       И снова - однажды в мае, в пору, когда конский каштан, расправив пятипалые зеленые звезды, зажигает пирамидальные свечи соцветий... Мы с друзьями стояли перед каменной аркой Еврейского кладбища, выбирая из эмалевых ведер цветочниц тяжелые алые бутоны, чтоб положить их на могилу отца Алика Лиса в годовщину его смерти.
       Миша Коломей, известный в городе сочинитель смешных рассказов, неожиданно серьезно сказал:
       - Ребята, давайте положим цветы и матери Гурвица...
       Это, всех нас подстерегающее горе, как раз настигло мэра, уже втягивавшегося в страшный круговорот смертей, убийств и покушений, сопутствовавших завершающей фазе его первого городского правления, или точнее, предшествовавших отстранению во втором избрании...
       В сопровождении кладбищенского смотрителя, живущего знанием погребальных расположений, мы прошли по центральной аллее к свежему холмику с правой стороны, положили цветы и помолчали.
       Отец Алика, "Старый Лис", как его называла при жизни вся Одесса, был похоронен в отдаленных тенистых лабиринтах старого кладбища. У могилы, разместившись на предусмотрительно пристроенной скамеечке, мы выпили из принесенной бутылки на помин души.
       Как тут к нам снова подошел смотритель:
       - Приехал Гурвиц, - объяснился он, - спросил, кто положил цветы, просит, чтобы подошли к нему...
       Гурвиц стоял у еще не обретшей подобающего надгробия могилы, вместе со своим братом. Поодаль, растопырив плащи, застыли двое охранников, как черные ангелы.
       Мы поздоровались, выразив свое сочувствие. В глазах Эдуарда Иосифовича стояли нескрываемые слезы - обычная сдержанность была необязательна в этих печальных обстоятельствах, да и не свидетельствует о силе или стойкости человека, скорее наоборот - лишь о каком-то ненужном насилии над его природой. Не зная, как выразить свои чувства, - а только безучастные распорядители траурных церемоний знают, как нужно "правильно" выражать чувства, - он стал суетно расспрашивать о делах. Хотя, какие дела могут представляться значительными, когда приходишь на кладбище...
       - Если какие-то проблемы, всегда, чем могу... - говорил он, пожимая нам руки.
       ... Передо мной стоял немолодой уже, уставший человек, - совсем не тот, когда-то резвый прораб, или полный надежд смущенный председатель Жовтневого исполкома, направляющийся в первый день на новую работу. Жизнь обдавила его, сделала плотнее, черты лица, обостренные удивленной скорбью, обрели ту полноценную значительность, которая свойственна портретам, написанным в звездную пору, когда личности удается осуществить тот промысел, который ей предначертан. И только плечи, скошенные под гнетом груза, который он на себя взвалил, были опущены, как стороны правильного треугольника, и могли бы служить визуальным символом надлома, если б в основании фигуры не вычерчивалась упорная поперечина, делающая кажущуюся слабость положения неожиданно прочной...

       Таким он и застыл в моем восприятии, словно под магниевой вспышкой старого фотографа с лаковым деревянным ящиком на треноге.
       Суждено ли этому серебристому дагерротипу сыграть только роль эпилога в моем рассказе, заняв место в многотомной энциклопедии одесской жизни, или как кадр остановленного фильма вдруг дернется он и задвижется снова, рывками, семафорно разбрасывая руки, озвученный неведомыми еще словами, становясь хроникой стремительно надвигающегося будущего.
       Вот оно несется на зрителя, как "Прибывающий поезд" братьев Люмьер, прострачивая сбивчивой перфорацией полотно экрана.
       И уже напрягают мокрые загривки носильщики, выкатывая на горячую панель перрона громыхающие тележки, и дамы с зонтиками, обшитыми абажурной бахромой, высматривают приезжих, и чей-то плоский силуэт выпрыгнул на экран, чтоб показать "рожки", - и теперь не понять, где заканчивается очарование иллюзиона и открывается шатающая тени платанов улица, ведущая от вокзала, туда, где в самом ее начале проблескивают в темных кронах оплавленные осколки моря, а рядом, над зданием с белой колоннадой, час за часом, смыкая сегменты циферблата вызванивают свою опереточную мелодию одесские куранты.
       Вращая ручку проекционного аппарата, или толкая маховое колесо гончарного круга, вгоняя, в рамку следующий кадр, или уточняя конфигурацию выделываемого на кружале предмета, мы закругляем наше суждение, пытаясь прикосновением увлажненной ладони придать завершающую мягкость линиям, и повторяем вслед за Иеремией - не посягая толковать пророчество, - что если сосуд, который делал горшечник из глины, развалится в руке его, он снова сделает из него другой сосуд, какой горшечнику вздумается сделать.

Руслана ШПАКОВСКАЯ
Активисты вчерашней мерзости -
нынче лидеры нашей честности

Юрий ОВТИН
Поворот круга

Игорь РОЗОВ
Кто виноват - Боделан или депутаты? Депутаты...

Анонс

Игорь СТОЛЯРОВ
Про порт, "порто-франко" и Одессу - заложницу кланов…

Хозяева "Примэкспресса" скрылись в США с похищенными в Украине 1,4 млн. долларов

Игорь СТОЛЯРОВ
Ющенко в отставке

Игорь СТОЛЯРОВ
Еще раз на весьма актуальную тему

Игорь СТОЛЯРОВ
Гурвиц о деле Жукова